Мидвичские кукушки [= Кукушата Мидвича ] - Джон Уиндем

Мальчик обвел их взглядом и, как будто отвечая на незаданный вопрос, сказал, обращаясь к доктору:

– Ничего страшного. Он хотел нас напугать, и мы просто показали ему, что такое настоящий страх. Теперь он поймет это лучше. Скоро он придет в себя.

Мальчик повернулся и вышел, а они остались сидеть, уставившись друг на друга.

Бернард достал платок и вытер со лба крупные капли пота. Доктор Торренс с посеревшим лицом сидел неподвижно. Они посмотрели на начальника полиции. Сэр Джон лежал лицом вниз, видимо, без сознания, тяжело дыша и изредка вздрагивая.

– О Господи! – воскликнул Бернард, снова посмотрев на Торренса. – И вы здесь живете три года!

– Такого здесь никогда еще не было, – сказал доктор. – Они знают, что мы здесь для того, чтобы учить и пытаться понять их. Между нами никогда не было вражды – слава Богу!

– Да, могло быть и хуже, – сказал Бернард и снова посмотрел на сэра Джона.

– Его нужно унести отсюда прежде, чем он придет в себя. Нам тоже лучше уйти; это одна из тех ситуаций, когда свидетелей не забывают. Вызовите сюда его людей, пусть его заберут они. Скажете, что у него был какой-то приступ…

Спустя пять минут они стояли на лестнице и наблюдали, как увозят начальника полиции, который все еще был без сознания.

– «Он скоро придет в себя»… Надо же! – пробормотал Бернард. – Может, они и разбираются в физиологии, но уж никак не в психологии. Они сломали этого человека, сломали на всю жизнь.

После возвращения в поместье Кайл Бернарду потребовалось несколько порций виски, чтобы прийти в себя. Рассказав о том, что произошло на Ферме, он продолжал:

– Вы знаете, одна из немногих детских черт у Детей, которая меня поражает больше всего, – это их неспособность оценить свою собственную силу. Кроме, может быть, блокады поселка, во всем остальном они заходят слишком далеко. То, что вполне простительно в намерениях, они – на практике – ухитряются сделать преступлением. Желая напугать сэра Джона и убедить его не вмешиваться в их дела, они зашли настолько далеко, что поставили несчастного на грань слабоумия. Они довели его до такой степени деградации личности, что это вызывает отвращение и абсолютно непростительно.

Зеллаби спросил, как всегда мягко и рассудительно:

– Вам не кажется, что мы сужаем проблему? Вы, полковник, говорите «непростительно», и это предполагает, будто они ожидают, что их простят. Но почему они должны этого ожидать? Разве мы задумываемся, простят ли нас волки или шакалы за то, что мы в них стреляем? Нет. Мы задумываемся только о том, как быстрее их обезвредить. Наше превосходство настолько полное, что большинство из нас забыли, что же это такое – сражаться с представителем другого вида лично, самому. Но когда приходит нужда, мы не испытываем сожаления; мы не даем пощады и прощения, конечно же, не просим.

А относительно Детей – то мы, похоже, все еще не поняли, что они представляют опасность для нас, тогда как они не сомневаются в том, что мы для них – опасны. И они намерены выжить. Нам следовало бы вспомнить, что означает подобное намерение. Наблюдать это можно каждый день в саду; это борьба за существование, которая идет постоянно, жестоко, без правил, без намека на жалость и сострадание…

Он говорил это мягко, но определенно; и все же, как это часто случалось у Зеллаби, разрыв между теорией и практикой казался слишком большим, чтобы убедить слушателей.

– У Детей явно что-то изменилось, – наконец сказал Бернард. – Раньше они время от времени использовали принуждение или оказывали давление, но, кроме нескольких инцидентов в самом начале, почти не проявляли жестокости. И вдруг такая вспышка. Вы можете прямо сейчас сказать, когда это началось, или вам это надо обдумать?

– Конечно, могу, – сказал Зеллаби. – До истории с Джимом Поули и его машиной ничего подобного не было.

– А это случилось… погодите-ка… в прошлую среду, третьего июля. Кажется… – начал он, но тут гонг пригласил нас к обеду.

– Все, что я до сих пор слышал об инопланетных вторжениях, – сказал Зеллаби, закончив сооружать салат по своему собственному вкусу, – относилось к области домыслов – или, может быть, гипотетических домыслов? – Он на минуту задумался и продолжил: – Тема эта весьма обширна. И весьма… своеобразна. Я не могу вспомнить ничего, что могло бы помочь нам сейчас. Почти все инопланетяне неприятны и враждебны, но скорее прямолинейны, чем коварны. Возьмем, например, марсиан Уэллса. Со своими лучами смерти они действительно представляли угрозу, но поведение их было традиционным: они просто вели открытую войну с помощью оружия, превосходившего все, что могло быть применено против них. Но там, по крайней мере, можно было хотя бы попытаться отразить нападение, а в нашем случае…

– Не клади перец, дорогой, – сказала его жена.

– Что?

– Не клади перец. У тебя от него изжога, – напомнила Антея.

– Хорошо. Где сахар?

– Под твоей левой рукой.

– О, конечно… На чем я остановился?

– На марсианах Уэллса, – подсказал я.

– Ну конечно. Так вот, это и есть прототип бесчисленных вторжений. Сверхоружие, против которого человечество доблестно сражается с помощью собственного хилого оружия, пока наконец не спасается каким-то невероятным способом… В Америке, естественно, это выглядит масштабнее и лучше. С неба спускается нечто, из него выходит другое нечто. Через десять минут, несомненно благодаря отлично налаженной связи, в стране от побережья до побережья начинается паника, и все дороги из всех городов забиты народом, который спасается бегством – кроме Вашингтона. Там, напротив, необозримые толпы людей неподвижно стоят и глядят – с побледневшими лицами, но верой в глазах – в сторону Белого Дома. А в это время где-то в Кэтскилле никому не известный профессор и его дочь вместе с молодым ассистентом стараются изо всех сил, как полоумные акушерки, чтобы помочь рождению dea ex laboratoria[9], которое спасет мир в последний момент. Вообще-то к сообщению о подобном вторжении следовало бы отнестись не столько с паникой, сколько со скепсисом, но будем считать, что американцы знают свой собственный народ лучше. И что же мы в конечном счете имеем? Просто еще одну войну. Мотивировки упрощены, вооружение усложнено, но суть та же, и в результате все прогнозы, спекуляции или экстраполяции оказываются совершенно бесполезными, если подобное происходит в действительности. В самом деле, становится грустно, когда подумаешь, каких умственных усилий это потребовало от предсказателей, верно?

Он занялся поглощением салата.

– Для меня все еще загадка – когда вы говорите буквально, а когда метафорами, – произнес я.